ЗАПОВЕДНИК В ГОДЫ ВОЙНЫ

Посвящается всем невернувшимся с полей войны

ПРЕДИСЛОВИЕ

 «В конце июня я (Сергей Васильвич Кириков- авт.) хотел выехать вместе с Мухитдином и Филиппом Леоновичем на полевые работы на восточный склон Уралтау. Это не сбылось, 23 июня рано утром стук в дверь разбудил меня. «Вставайте. Идите в контору», сказал кто-то. В конторе собрались все, был зачитан приказ о мобилизации. Гитлер напал на Россию. На другой день по радио сообщили, что немецкие войска взяли Ковно, Ломжу, Брест. » - так 85 лет назад началась война для работников одного из старейших заповедников России- Башкирского. Всех мужчин призывного возраста (18 человек) заповедника уже на второй день войны мобилизовали на фронт, так как, на тот период Башкирский заповедник как самостоятельная организация, уже имела свою телефонную связь, конный обоз и выполняла поставленные задачи по охране ключевой территории горно-лесного Башкортостана (Архивная справка –фото 2).

К большому сожаленью, ни один из этих первых призванных на войну, не вернулся с фронта. Из всех ушедших на фронт защитников Родины за пять лет войны - половина «заповедных хранителей» осталась лежать на полях сражений. Среди них и первый директор Башкирского заповедника – Ядгаров Махмут Юсупович (фото 3, 4).

Фото 4. Ядгаров Махмут Юсупович в Башкирском заповеднике

После многолетних активных поисков место его гибели нашел его внук – Загиров Рустэм Рифович, подполковник Военно-Морского флота.

И вот, еще не встретив 85-летнюю Весну Победы нашей Родины- России над фашисткой Германией, Башкирский заповедник вновь проводил на защиту нашего Отечества их внуков и правнуков, и они достойно продолжают их Святое дело.

Башкирский заповедник ждет Вас- ребята…

В.н.с. Башкирского заповедника, к.б.н. В.А. Яныбаева

*******

С.В. КИРИКОВ

ЗАПОВЕДНИК В ГОДЫ ВОЙНЫ

С.В. Кириков родился 15 сентября 1899 в крестьянской семье деревни Алексино Смоленской губернии. После окончания средней школы в 1918 году два года служил в Красной Армии. Окончил лесной факультет Белорусского сельскохозяйственного института. С 1939-1945 годы заведовал научной частью Башкирского заповедника.

ЗАПОВЕДНИК В ГОДЫ ВОЙНЫ.

В конце июня я хотел выехать вместе с Мухитдином и Филиппом Леоновичем на полевые работы на восточный склон Уралтау. Это не сбылось, 23 июня рано утром стук в дверь разбудил меня. «Вставайте. Идите в контору», — сказал кто-то. В конторе собрались все, был зачитан приказ о мобилизации. Гитлер напал на Россию. На другой день по радио сообщили, что немецкие войска взяли Ковно, Ломжу, Брест.

В последний июньский день я услыхал от Филиппа Леоновича и от Артамонова одни и те же слова: «Не идет работа на ум. Раньше, за что бы не взялся, работа затягивает, манит тебя. А теперь — ничто не тянет, никакая работа не мила». «Разве б мой вентерь сох на чердаке? — сказал Филипп Леонович. - Я бы не раз уже сносил его на устье Балай-елги».

Я подумал, что надо выпустить летяг на свободу. Вдвоем с Мухитдином мы вынесли этих зверьков вместе с их домом в лес, находившийся рядом с усадьбой. Они вылезли из своего убежища неохотно, по нашему принуждению. Мы посадили их одну за другой на березу. Посмотрели, как они взобрались вверх по ней и оставили их. Летяги прожили в моей квартире целый год. Я узнал их привычки, узнал, чем они питаются и какую пищу предпочитают. Выпущенные на волю зверьки легко найдут пищу; не найдут лишь молока, которое они любили пить.

Июнь и июль были ненастными. Серые елани не только не подсохли, как обычно бывало, а превратились в топкие луга, по которым нельзя было проехать на телеге. В начале августа ненастье прекратилось и установились ясные солнечные дни.

Я попросил Мухитдина сходить к вершине Ольхового ключа и послушать, поют ли глухари. Возвратясь оттуда, он сказал, что пел один глухарь. «Пойдем туда сегодня ночевать», сказал я ему. Вечером я стал укладывать в рюкзак походные вещи. Мухитдин заглянул из окна на цветник и сказал: «Пока ты собираешься, пойду, посмотрю на цветы получше, а то может скоро не увижу их больше».

Ночью густой туман поднялся над Узяном и пополз вверх по Ольховому ключу. Он оседал на хвое и на листьях, и капли с них падали одна за другой. Глухарь запел поздно, когда уже совсем рассвело. Я промок почти насквозь, пока подошел к нему. По всем признакам он был такого же возраста, как и глухари на августовских токах в прошлом году.

В этом году наблюдения над летним токованием глухарей прервались; не до них было. Вечером 21 августа приняли телефонограмму о мобилизации Филиппа Леоновича, Артамонова и нескольких других наблюдателей и рабочих. Утром зашли с Мухитдином к Филиппу Леоновичу. Шли, провожая навсегда, мимо тока на Алакбаре, мимо омута в устье Балай-елги, мимо березовых рощ с первыми желтыми прядями среди зеленой листвы. «Доведется ли когда опять ходить по Уралу!» — с печалью в глазах произнес Филипп Леонович на прощанье. Прощаясь с уходившими, я думал: скоро увядающим золотом заблестят на солнце березовые чащи Уралтау; сквозь утреннюю свежесть и тишину послышится бормотание тетеревов. А люди будут гибнуть на войне и не увидят золотой осени.

А природа заповедника не ощущала войны, и ее жизнь шла своим чередом. В конце августа решили выпустить из загона половину маралов на волю. Выпустили трех рогачей, двадцать маралух и четырех маралят, появившихся на свет в 1941 г. Они вышли гурьбой за ворота маральника, постояли несколько минут в нерешительности и затем все вместе ринулись вверх по ключу — к свободе и неизвестности.

В начале сентября установились солнечные дни и прохладные ясные ночи. Никли и прилегали к земле травы и цветы. Как только у меня находилось время, свободное от забот по заповеднику, я уходил в свои любимые места. Возвращаясь как-то с Биртыша, я набрел на следы медведя, прошедшего незадолго до меня. Несколько раз я натыкался на перевернутые валежины. В них и под ними медведь отыскивал пищу. На всякий случай я переменил патроны с дробью на пулевые. Мой путь привел меня к группе огромных лиственничных пней. Кора на них еще не отвалилась, и мне почему-то вздумалось отвернуть ее на одном пне. Сделал это и изумился, увидев логово с двумя полуоцепеневшими садовыми сонями, помещавшееся между корой и пнем. Я положил их в рюкзак и принес в лабораторию. Сони были очень жирными и, вероятно, в ближайшие дни залегли бы в зимнюю спячку. Я поместил их в большую клетку, надеясь наблюдать за ними. Зверьки понравились Мухитдину, и он сказал: «Я буду их кормить». За ночь сони прогрызли фанерную крышку клетки и ушли, порвав в клочки бумагу, лежавшую на письменном столе.

Спустя несколько дней Мухитдина мобилизовали. Вернувшись из Стерлитамака с призывной комиссии, он рассказывал: «Нам комиссия в воздушные десантники была. Мне ребята, которые раньше вышли, сказали, что меня в темноте будут вести; если крикну, когда в яму буду падать, — в десантники не возьмут. Я молчал, не крикнул».

Вслед за Мухитдином мобилизовали еще нескольких человек, в том числе и директора. Мой год не подлежал мобилизации, а из-за болезни сердца я был признан негодным к строевой службе. А затем из Главного управления по заповедникам прислали броню на мою отсрочку от призыва в Красную Армию. До назначения нового директора мне пришлось выполнять его обязанности.

Зазимки в 41-м году начались рано и следовали один за другим. Несколько раз уже становились седыми вершины отрогов Крака, запорошенные снегом. Но у подножия, где находилась усадьба, снег обычно стаивал к полудню. В конце октября приехал новый директор, и я мог заниматься своими непосредственными делами. Директору нужно было отправить препаратора в Магнитогорск за какими-то материалами, и я воспользовался возможностью доехать с ним до дер. Казмашевой, остановиться там у Хасана и уходить оттуда на восточный склон Уралтау. Из усадьбы мы выехали поздно и поэтому заночевали в Коркобарских кошах.

Утром поднялись на Уралтау. На вершине его снегу было больше, чем в усадьбе, и даже под большими соснами трава была припорошена снегом, слегка обледеневшим сверху. Ветер гнал по нему осыпавшиеся березовые листья. На восточном склоне Уралтау, от крайних поселений слепушонок, снег виднелся лишь по западинам, а когда спустились к подножию хребта, там снегу не было совсем. Я остановился в Казмашевой, а препаратор поехал дальше.

Ночь была без мороза. Лужи на дворе не замерзли. На другой день к полудню небо очистилось от туч. Подул теплый ветер. Межгорные лощины на Кырктытау стали темнеть, освобождаясь от снега, лишь громада Кара-таша оставалась сплошь белой. Я подошел к тем местам, где Филипп Леонович, Мухитдин и я были осенью 39-го года. На сопке, где росли густые куртины из чилиги и степной вишни, сеноставки уже заканчивали заготавливать стожки сена. Один из них они устроили под навесом огромного камня. Больше всего собрано в нем веточек степной вишни и стеблей горицвета; вперемешку с ними лежали шелковистая полынь, шестилепестный лабазник и веточки чилиги. Стожок весил 4 кг. Близ границы со сплошным лесным поясом Уралтау, где в 1940 году мы ловили слепушонок, нынче не было ни одного зверька, и старые неглубокие подземные ходы обрушились.

Облетела последняя хвоя с лиственниц. Ветер сдувал редкие, кое-где оставшиеся листья с берез. Оголилась и посерела ольхово-черемуховая урема по форелевой речке Багры. Там я встретил несколько рябчиков; они кормились ягодами черемухи, отыскивая их на земле, и ольховыми почками. Погода недолго радовала. Ночью забушевал ветер. Утром я выглянул в окно и увидел, что улица побелела под снежной порошей. За деревней буйный ветер гнал поземку по степным буграм. Лужи застыли так крепко, что лед не проламывался под ногами. Слепушонки не выбрасывали земли из подземных ходов и не показывались на поверхность.

На следующую ночь снег шел опять. Побелели скалы у деревни, дорога и степь. Овес все еще стоял в поле и его косили, хотя сыпал снег. К полудню возвратился из Магнитогорска препаратор. «Надо бы сегодня перевалить через Уралтау и заночевать в Коркобарских кошах», — сказал он. «Хорошо бы», -согласился и я.

Днем слегка потеплело. Снег стал влажным и прилипал к колесам, действуя, как тормоз. Кони устали. От ударов кнута пристяжная стала рваться в сторону. «Не бей ,— сказал я препаратору.— Не видишь разве, что кони обессилели. Надо ночевать. За Дыникаем, я помню, стог поставлен. Там заночуем». Подъехали туда и стали распрягать лошадей. Пошел холодный леденящий дождь. Лошади задрожали. Мы сняли с себя плащи, подсунули их под шлеи, а под них напихали сено, натеребив его из стога. «Шубы вам надели, теперь ешьте», — сказали мы лошадям, привязав их к стогу. Стали строить шалаш под лиственницей. Дождь начал стихать. Кое-как разложили маленький костер внутри шалаша и стали отогревать руки над огнем. Ночь была долгой и нудной.

Утром наскоро вскипятили чайник и позавтракали. Я измерил снег возле ночевки — 10 см. Двинулись на Уралтау. За 2,5 часа проехали 4 км. Кое-как все же поднялись на вершину хребта. Здесь снегу было больше — 12 см. На наше счастье к полудню сильно потеплело. Снег взялся водой. Лошади пошли бодрей. Когда спускались с Уралтау, зажурчали ручьи.
Пролетела бабочка, черно-бархатная, с желтой каймой на крыльях. Таких я видел весной. Под вечер подъехали к Коркобарским кошам. Снегу здесь уже не было. Лошадей пустили пастись; у кошей была зеленая трава. Наносили дров и затопили шувал. В нем весело запел огонь. После тягостной ночи на Дыникае стало приятно и хорошо.

Потепление длилось недолго, и зима в этом году пришла рано. Санный путь установился 8 ноября. В середине ноября морозы достигали 31°. На перекатах ледяное сало плотным слоем осело на подводных камнях и подпрудило реку. Вода на Узяне поднялась и разлилась по заберегам, образовав там наледи. Во второй половине ноября морозы ослабели, часто шел снег. В начале декабря морозы усилились и достигали -40°. Затем они ослабели и сменились буранами.

Маралам, выпущенным в августе на волю, нелегко стало добывать пищу. Они приближались к маральнику и обходили его со всех сторон, как бы стараясь попасть туда, где стояли кормушки с сеном для копытных животных. Один из выпущенных на волю рогачей в первой половине зимы долгое время держался возле сторожки на маральнике и стаскивал сено, лежавшее на крыше сарая. Маралы еще не боялись людей и к ним можно было подойти на несколько шагов. Иногда маралы не отходили от стогов и продолжали кормиться даже тогда, когда за сеном приезжали рабочие и пока они накладывали сено на сани. Опасаясь, что волки станут нападать на маралов, охотовед Б. И. Миролюбов и я изготовили капсулы со стрихнином и положили их в приваду в нескольких местах.

Прошел последний день 1941 года и наступил Новый год. Горем, печалью и тревогой встретили его в заповеднике. Первым погиб пулеметчик Филипп Леонович. Только два письма пришли от него в 41-м г. На Брянском фронте расстался он с жизнью. «Полезла я зачем-то на чердак, — рассказывала его жена, — увидела вентерь и не стало мочи — заревела».

Конец зимы был необычным. В феврале после 35-40-градусной стужи, бывшей в начале этого месяца, морозы ослабели и не превышали по ночам 15°. Установились солнечные тихие дни. Солнце пригревало так сильно, что на безлесных склонах Крака, обращенных к югу и юго-востоку, снег стал таять и испаряться. Прежде всего он протаивал вокруг верхушек высоких трав. Когда дневной пригрев прекращался, эти проталинки покрывались тонкой ледяной покрышкой, действовавшей, как стекло в парнике. Снег в таких местах таял быстрей и протаивал до земли. Проталин возникало все больше, и площадь их увеличивалась. В лесу действие солнца было менее заметным, но и здесь кроны сосен все больше освобождались от снега и он сползал с них крупными комьями.

Необычная для февраля погода отражалась на поведении некоторых животных. 12 февраля, приехав на Казмашский кордон для контрольной снегосъемки, я натолкнулся на первые «чертежи» глухарей. Б. И. Миролюбов, измерявший снег в урочище Карангы-юрт, слыхал там 20 февраля песни двух глухарей.

Маралы, выпущенные из маральника в прошлом году, стали все чаще появляться в тех местах Крака, где были проталины. Там они питались главным образом полынями, пыреем и ракитником (Cytisus zingeri), а также висячими лишайниками, росшими на лиственницах. Эта пища была все же скудной, и маралы по-прежнему ходили к стогам и ели сено. Большинство их все еще держались вместе. Рано утром я приблизился к стаду маралов, прошедших к стогам, стоявшим на поляне в 1 км от усадьбы. Маралы держались спокойно, и я пересчитал их. Недоставало двух рогачей, двух маралух и одного мараленка. Рогачи могли держаться отдельно от стада; маралухи же и мараленок, вероятно, были зарезаны волками. Б. И. Миролюбов часто проверял отравленную приваду, но волки долго не брали ее. Лишь в конце марта Б. И. нашел у одной из привад отравившегося волка. Он был крупным самцом, весившим более 34 кг.

А несколько дней спустя наблюдения Б. И. Миролюбова над волками прекратились: он, лесовод В. В. Виноградов и директор были мобилизованы. Мне пришлось опять выполнять директорские обязанности, поэтому в горах и лесах я бывал меньше, чем мне хотелось.

В конце марта, измеряя снег в урочище Абдиян, я заметил свежие волчьи следы. Идя по ним, я подошел к Курман-тугаю и увидел волка. Он стоял у привады. Волк услыхал шорох моих шагов и побежал прочь от привады. Он бежал, прихрамывая, и уносил что-то в зубах. Я стоял неподвижно, чтобы волк перестал беспокоиться и съел то, что ухватил. Переждав полчаса, я вышел на тугай и пошел по волчьему следу. Отойдя метров 200 от привады, волк прилег и съел половину унесенного ягненка. Метрах в 50 от этого места я увидел голову и шею ягненка. Волк не съел их и бросил. «Отравился», - подумал я. Спустившись к Узяну, волк хотел перейти по льду на другую сторону реки. Берег был крутой, и зверь, пытаясь взобраться на него, пошатнулся и упал. Поднявшись, он побрел к реке. Затем хищник еще дважды пытался подняться на другой берег, но не смог.

Идя дальше по волчьему следу, я увидел его самого. Он лежал на снегу. Сквозь падавшие крупные хлопья снега он заметил меня и побежал. Я помнил из прочитанных книг, что зверя, отравившегося стрихнином, нельзя преследовать, и поспешил в усадьбу за ружьем. Приблизительно через час я возвратился. Волк за это время прошел еще почти километр, вышел с реки на тугай и лежал на лугу. Голова его не касалась снега. «Еще жив», — подумал я. Он подпустил меня к себе шагов на 70, затем приподнялся, присел на задние лапы и завыл. В его голосе слышались смертельное отчаяние и зов о помощи. Я подошел еще ближе. Картечь, пробившая сердце, прекратила муку зверя. Осматривая волка в лаборатории, мы увидели, что когда-то он попал в капкан. Одна ступня его была искалечена, а зубы обломаны; он пытался перегрызть железо капкана. Это была молодая волчица, перетока.

В тот день я получил письмо от Мухитдина. Он писал, что пятнадцать раз прыгал с парашютом, три из них - в тылу врага. «Нам дали валенки, теплые меховые брюки, теплое белье. Можно вытерпеть - неделю в снегу лежать. А у немцев одежи теплой нет. Они боятся лежать в снегу, они идут во весь рост. Ну, мы их тут и уничтожаем». Спрашивая о том, снабжают ли заповедник хлебом и другими продуктами, он добавил: «Нас кормят очень хорошо». В этом же письме он спрашивал: «Начинает глухарь чертить или нет? И косулей много ли? и волков?» Я писал ему о глухарях, о маралах и косулях, о волках и о том, как шла весна в заповеднике, удаленном от войны.

В конце марта, как обычно бывало и до войны, бушевал акман-тукман — буран, бывающий в период весеннего равноденствия. Я попал в него, возвращаясь из Белорецка, откуда везли хлеб для заповедника. Главой обоза был Багауч, которого я вызвал с кордона. В тот день, с утра поземка наползала на дорогу и затрудняла санный ход. Тяжелей всего было лошади, шедшей впереди. Багауч остановил ее и пустил вперед другую подводу.

С полудня ветер усилился. Снег и ветер слились в одно, в мутно-белесую мглу, скрывавшую от нас все, что было вокруг. Не было видно даже леса, через который мы проезжали. «Акман-тукман пришел,- сказал Багауч.- Скорей бы до Каги добраться». Туда приехали, когда уже в избах зажгли огни. Буран бушевал всю ночь. На улицах и на дворах выросли большие сугробы снега. К утру ветер стал тише, но снег продолжал идти. За день проехали лишь 20 км и остановились ночевать в деревне, не доехав до усадьбы. Приехали туда на следующий день после полудня. За 7 суток, прошедших с тех пор, как мы выехали в Белорецк, толщина снежного покрова увеличилась на 30 см.

В начале апреля бураны прекратились и потеплело. 2 апреля, когда я возвращался из леса, снег прилипал к лыжам, а днем капало с крыш. Дня через три снег стал таять не только на солнце, но и в тени. Утром я услыхал впервые бормотание тетерева на Башартской горе.

Глухари, начавшие петь в этом году еще в феврале, когда начались бураны, надолго прервали токование и снова стали токовать лишь в начале апреля. В первые десять дней этого месяца снег был еще глубиной до полуметра. Однако весеннее тепло быстро нарастало. На безлесных склонах все больше становилось проталин. Пятнадцатого апреля показались проталины и на поляне возле усадьбы.

Три дня спустя, возвращаясь с Казмашского кордона, я еле-еле добрался до усадьбы. В долах Аль-Мухамет, Кара-Осман-Сал и Шарт-лан напучинились зажары и подступили к зимней дороге, удерживавшей их, как плотина. На бродах через Узян поверх льда стояла вода, доходившая до брюха лошади. Зимний путь подошел к концу.

21 апреля на рассвете я пришел на глухариный ток в урочище Малый Башарт. В лесу наст был менее крепким, чем на поляне, и обрушивался подо мной. Боясь подшуметь глухаря, я ступал под песню один только шаг. Когда до глухаря оставалось шагов 100, на поляне, шагах в 400 от меня, послышался грохот. Какие-то крупные звери бежали по поляне и взламывали наст. Глухарь, услыхав необычный шум, насторожился и смолк. Мне пришлось остановиться и ждать, когда он снова запоет. Но этого я не дождался. Глухарь слетел с сосны и исчез. Других глухарей не было слышно. Я вышел на поляну, чтобы узнать, кто был виновником необычного шума. Предполагал, что увижу следы маралов. Кто мог напугать их? Волки, вероятно. Весь март и начало апреля они держались в окрестностях усадьбы. Здесь стогов сена было больше, чем в других местах заповедника, поэтому — больше маралов и косуль, за которыми сюда пришли и волки.

Мое предположение не оправдалось. По следам было видно, что по насту гнались за косулями медведи. Я не мог точно установить, было ли их два или три. Наст под ними обрушивался, а косуль он выдерживал. Косули успели добежать до зимней дороги, по которой возили сено, и спаслись. Спустя несколько дней медведи опять дали знать о себе. Весна шла неровно: теплые дни сменялись возвратными холодами. Все же в последний день апреля я увидел первые, только что распустившиеся фиолетовые цветы сон-травы и гревшуюся на солнце гадюку.

Во второй день мая я пришел ночевать к Абдиянскому току. Я сидел у костра, смотрел на березы с набухшими бурыми почками и думал, как хорошо сейчас быть одному в лесу, в покое одиночества. До поры, до времени конечно, а потом появится неукротимое желание уйти от него, от этого покоя... Пригревшись у костра, я уснул. Приснилось, что ко мне приближается волк. Хочу выстрелить в него, а курок не спускается — испортился затвор. Просыпаюсь от досады и слышу — невдалеке, за Анкысом, воют волки...

Утром я досыта наслушался глухариных песен, а днем ушел выпускать маралов из загона. Заготовленное для них сено было съедено почти все, а держать их еще год было незачем. Открыли ворота маральника. «Айда, гуляй», сказал Хамит, второй год стороживший маралов. На этот раз была выпущена последняя партия: три взрослых рогача, тринадцать маралух и десять маралят, появившихся на свет в 1941 г.

На безлесных склонах Крака, обращенных к югу, уже зеленела трава. На них паслись косули, набирая силы после зимы. В одном и том же месте я уже дважды видел косулю, державшуюся одиночно. У нее была открытая рана на бедре. В первый раз, когда я ее встретил, она, увидев меня, перестала пастись, но не уходила. По-видимому, ей было бы нестерпимо больно, если бы она побежала. Я поспешил удалиться, чтобы избавить ее от страха.

Выгнали в горы и скот. А на третий день после выгона с Алак-бара прибежали с неистовым ревом коровы и прибились к дворам. Прибежали не все, двух не было. Пошли их искать, и на опушке леса, граничившего с каменистой степью, заметили кучу из сучьев, ветоши и мха. Близ нее была и другая такая же. Там лежали убитые коровы. По следам было видно, как медведи из леса подкрались к коровам, как бросились и погнали их вниз по склону, как упала на колени одна - под ударом медвежьей лапы, как пыталась подняться. Второй удар расколол череп и выбил глаза. А потом медведи сволокли обеих коров в лес и завалили их хворостом, старой травой и мхом.

Весенние наблюдения над жизнью заповедной природы сочетались с наблюдениями над токованием глухарей на двух токах. Один из них находился на урочище Абдиян. О нем до прошлого года никто не знал, и этот ток не пуган совсем. Второй ток — в урочище Алакбар, в полкилометре от усадьбы заповедника. Хотя там летом бывают иногда люди и заходит скот, но на нем, начиная с 1937 г., никто не охотился.

Кроме наблюдений над токованием глухарей в горных борах мне хотелось найти ток в лесостепи на восточном склоне Уралтау. «Съездим дня на два на Кара-киштау,- сказал я Багаучу, приехав на Казмашский кордон.— Надо посмотреть, как там идет весна». Уехали туда 14 мая. Был теплый и светлый день. К вечеру мы спустились с Уралтау и остановились на пригорке у ключа Дыникай, где был наш стан в 1940 г. Сидя у костра, я впервые в эту весну услыхал свист совки-сплюшки.

Коротки майские ночи. Перед рассветом я встал и разбудил Багауча: «Пойду слушать, не играют ли где глухари». Прислушиваясь и время от времени останавливаясь, я медленно подымался вверх по отрогу Ак-таш. По его склону, обращенному к северу, тянулась неширокая, метров в 200, полоса сосново-лиственного леса. Начинала чуть-чуть только белеть заря. Когда отошел на полкилометра от места нашей ночевки, ухо уловило знакомые и по-прежнему волновавшие меня звуки: «скжиги-скжиги». Стал прислушиваться, один ли глухарь поет или несколько. На тех токах, которые я знал близ усадьбы заповедника и в ее окрестностях, глухарей, певших в разгар тока, было от 4 до 12. Здесь пел один. Подошел к нему, когда еще не рассвело, и не сразу разглядел, где глухарь сидел.

Отдохнув, я ушел бродить и смотреть на жизнь лесостепи. Шагах в 200 от того места, где утром токовал глухарь, нашел гнездо глухарки; в нем было 5 яиц. Степные склоны были разузорены, как цветники. Горели огоньки горицвета, зацветали баранчики на желтых, как свечка, стеблях. А больше всего было мохнатых фиолетово-лиловых цветов сон-травы. Вверху в небе пели жаворонки; с соседнего отрога доносился горячий призывный голос перепела. В лесостепи было больше простора, чем в заповеднике. «Еще одну ночь переночуем здесь. Утром поищу глухариный ток в другой стороне,— сказал я Багаучу,— а затем поедем домой».

Глухариного тока я не нашел. Когда уже рассвело, услыхал голос рябчика-самца. Со мною был пищик. Я стал манить, прислонясь к толстой сосне. Рябчик отозвался. Было слышно, как он поднялся и перелетел. Поманил еще. Рябчик ответил снова и затем опустился прямо передо мной шагах в десяти. Сгоряча он не заметил меня и стал обегать кругом сосны, пытаясь найти соперника. Когда он скрылся из моих глаз, забежав за сосну, я поманил снова. Рябчик почти тотчас же очутился опять передо мной. «Ты что? Драться?»- спросил я его. Услыхав мой голос, он, наконец, заметил меня, вспорхнул и отлетел.

Возвращаясь к стану, вспугнул рябушку, сидевшую на гнезде. Она только начала нестись и в гнезде было одно яйцо. Вечером мы возвратились в стан и там, не откладывая, я выварил и очистил череп глухаря. Этот глухарь оказался для меня более ценным, чем все остальные глухари, собранные в этом году. И вот почему. Он оказался годовалой птицей; точнее, возраст его равнялся 11 месяцам. Такого же возраста были и те добытые ранее молчуны и крекатни, которые прилетали к току и держались на его окраинах, но не пели. У них не было своего места на току, не было своей территории на нем. А у глухарей с Ак-таша (так же, как и у глухаря с Шайтантау, возле Горелой поляны) был свой отдельный ток, и птица токовала так, как токуют вполне взрослые глухари. Следовательно, какая-то небольшая часть годовалых глухарей способна токовать. Так как близ тока на Акташе было найдено гнездо глухарки, то можно предположить, что часть годовалых глухарей способна оплодотворять глухарок. «Недаром мы ездили»,— сказал я Багаучу и объяснил почему.

В последние пять майских дней по утрам были густые росы, а днем тепло, как летом. В один из этих дней я ушел ночевать на Карагас-юртовский ток. Вечер был тихий и теплый. У лица и рук вились комары, вились, как в детстве, когда я возвращался из гимназии на летние каникулы и ловил рыбу на Рясне. Подумалось: если я буду в сознании, когда наступит последний мой час, не ужас и жестокость жизни промелькнут предо мной, а детство, родная земля, родные люди. Воспоминания увели меня к тем дням, которые ушли безвозвратно, а наяву видел и слышал то, что было мне мило и доставляло покой и радость в этот вечер: допевал дрозд вечернюю песню, перекликались совки-сплюшки, пепельно-зеленая дымка окутывала лиственницы, начали зеленеть березы, но листья еще не вполне распустились и стволы их белели сквозь нежную зеленую дымку.

Коротка майская ночь. Я возвращался в усадьбу через токовище в верховье Ольхового ключа и слыхал там песни трех глухарей. Решил не трогать их и прийти в начале июня, чтобы проверить, будут ли они токовать или уже прекратят токование. Л. Сабанеев, монография которого «Глухарь» остается ценной и теперь, предполагал, что весной последними токуют молодые, а не старые глухари. В этом он был не прав.

3 июня я пришел на ток в вершине Ольхового ключа. Пел только один глухарь; два других, которых я слыхал 25 мая, угомонились и ушли в крепи линять. Токовик начал петь поздней обычного и хвост его был опущен, а не развернут веером. Глухарь был трех лет или старше. Возвращаясь с тока, я вышел к Узяну и шел по высокому берегу его. Стадо каких-то крупных животных двигалось по лугу навстречу мне. Я остановился у дерева и стал наблюдать. Это были маралы. Они еще никем не были напуганы и шли беззаботно, наклоняя головы и срывая верхушки трав и цветов. Весной они паслись в верхнем поясе Крака, а теперь, когда появилась трава на полянах и лугах, стали спускаться с гор вниз. Маралы шли, не торопясь, и поэтому их было нетрудно пересчитать: 21 маралуха, 7 маралят, родившихся в этом году, один молодой самец 1941 г. рождения и 2 взрослых рогача.

Глухариные тока окончились. Вместе с ними окончилась и весна. Далеко отсюда, на фронте, вспоминал о весне Мухитдин. В начале июня я получил от него письмо. «Нахожусь на западе, - писал Мухитдин,- близко от твоей родины; здесь дождь идет каждый день... Очень хочется знать, на Алакбаре нынче было гнездо ворона или нет». В этом письме он просил напомнить, в каком месяце мы ездили в лесостепь «...и сколько дён проехали... и когда в вершину Сакмары ездили...». B конце письма была приписка: «Пиши чаще. Каждый день, каждый час ожидаю от тебя письмо». Смоленская земля ему не понравилась. В следующем письме он писал: «Я защищал твою родину, в Дорогобужском районе был. Твоя родина мне не нравится. Место болотистое... Был в Ельне; от нее ничего не осталось, только торчат одни трубы. Был в Вязьме, был недалеко от Смоленска. Шли мы к востоку из окружения около 400 км».

В июне и июле мне редко удавалось быть в лесу. Административные и хозяйственные дела отнимали почти все мое время, так как нового директора не присылали. Пришлось выезжать в Уфу, Стерлитамак и Магнитогорск.

Подошел август - время летнего токования глухарей. В этом, 1942 г. оно началось не в начале августа, как в 1940 г., а во второй половине этого месяца. 1 августа я проверял Абдиянский ток, 5 августа — ток в вершине Ольхового ключа, 8 августа — ток на Карагас-юрте, 13 — Абдиянский ток. Ни на одном из них глухари не токовали. 15 августа пришел опять на ток в вершине Ольхового ключа. Светало; по часам — 4 часа 15 мин. В это время прошумел и опустился на ток глухарь, через 10 мин — второй и еще через 10 мин — третий. Ни один из них не стал токовать: глухари ходили по земле и кормились.

Лишь 17 августа я впервые услыхал глухариную песню на этом току. Глухарь в это утро запел поздно, в 4 часа 15 мин. Подходя к нему, я спугнул другого глухаря, сидевшего молча. Прошел еще несколько шагов и наткнулся на глухариный выводок. Глухарята взлетели с земли один за другим. Токовавший глухарь насторожился и смолк. Минут через 10 он успокоился и снова запел. Но глухарка, оберегавшая выводок, стала беспокойно квохтать. Насторожившийся и обеспокоенный глухарь прервал песню и улетел вниз по ключу.

Стал спускаться туда и я услыхал, что запел второй глухарь, а затем — и третий. Я пошел к тому, который был ближе других ко мне. Он пел на макушке сосны, освещенной солнцем. Было уже 6 часов утра, когда я подошел к нему. Этот глухарь был молодым, в возрасте около 14 месяцев.

Три дня спустя я посети Карагас-юртовий ток. Пришел туда еще до рассвета. Тихи августовские зори в горных борах. Не тянули вальдшнепы, не перекликались совки-сплюшки, не турчали козодои. За все утро, с рассвета до 6 часов, когда стало совсем светло, я слышал лишь, как рявкнул козел на Авдык-тытау да один за другим запели два глухаря. Карагас-юртовское токовище расположено на ровном и сухом месте. Подходить было легко.

Вероятно, это те самые молчуны-крекатни, которые были замечены на весеннем току и держались на окраинах группового тока, молча или изредка крекая.

О летних токах вспоминал Мухитдин. В августе его перебросили на Сталинградский фронт. В пути он написал короткую записку: «Пишу письмо на ст. Тамбов. Жди письма с новым адресом. Да, придется ли нам с тобой опять ходить на охоту... Поехали дальше». С этого фронта пришло только две записки. В первой было: «Нахожусь на фронте. Бьем немцев,
чтоб скорей уничтожить проклятого Гитлера. Может откроется филиал заповедника на Шайтантау. Хочу опять ходить с тобой». Во второй Мухитдин жаловался: «Пишу тебе писем много, получаю мало. Пиши почаще. Нахожусь на фронте». Следующая открытка пришла из Сызрани: «Ранен. Нахожусь в госпитале в Сызрани». Более подробно о ранении Мухитдин
написал в следующем письме: «Сильно ранен в правую ногу под Клетской. Пулевое ранение сквозное... За выполнение боевой задачи присвоили мне звание старшего сержанта. Был командиром отделения на фронте». Из Сызрани Мухитдина отправили в Омск. Приехав туда, он написал: «Ехали через Куйбышев, через Уфу. Там смотрел тебя, думал — может ты приехал в Уфу. Никого не встретил. Приехали в Челябинск, и там смотрел — тоже никого не видел. Передай, пожалуйста, в Кулгуну Баймухаметову: сын его жив, здоров. Когда меня отправляли в тыл, тогда он прибежал ко мне и сказал: «Обязательно передай привет родителям».

В этом году был большой урожай черемухи. В конце августа она поспела. Многие птицы и звери питались ею, особенно тетерева и рябчики. В начале сентября я шел вдоль Ольхового ключа, направляясь на Карагас-юрт, а оттуда — на Биртыш. Черемуха уже осыпалась и ее отыскивали на земле глухари и рябчики. Здесь я их не трогал. Когда рябчики были нужны мне, я добывал их за границей заповедника, на Биртыше или за Башартским перевалом. В 40-м г. я ходил туда с Мухитдином и учил его, как охотиться на рябчиков с пищиком. Находясь в Омском госпитале, Мухитдин вспомнил об этой охоте. В одном из писем, присланных оттуда, он писал: «Выздоравливаю, уже начал ходить. Не знаю, дадут ли мне отпуск. Очень хочется посмотреть заповедник. Уже время охотиться на рябчиков. Сегодня выписали моего товарища. С ним мы вместе 10 месяцев, вместе прыгали с парашютом, вместе вышли из окружения. Когда его выписывали из госпиталя, я просился, чтобы меня вместе с ним отправили в часть. Но дело не вышло. Так жалко мне было расставаться с товарищем».

Бабье лето в этом году запоздало и пришло в конце сентября. В прошлые годы я уезжал в это время на восточный склон Уралтау. Надо было побывать там и нынче. Я заехал на Казмашский кордон и сказал Багаучу: «Поедем на Кара-Киштау. Отдохнуть хочется от хозяйственных дел и от беспокойства». Приехали к вечеру и поставили палатку возле устья р. Багры, в том самом месте, где мы ночевали, когда я возвращался в заповедник в 1939 г. Накосили травы для лошади на ночь и Багауч привязал ее к телеге. «Сейчас волки ходят. Лошадь нельзя пустить пастись. Пусть ест траву с телеги». Вскоре стемнело, и мы пили чай под звездами. «Ну что ж. Пора спать», - сказал Багауч, и мы забрались в палатку. Ночь была звездная и тихая. Слышалось только, как хрустела права в лошадиных зубах. Уснул Багауч, вслед за ним и я, но вскоре мы проснулись. На холме, в пятистах шагах от нас завыл волк; повизгивая, ему вторили прибылые. «Надо прогнать их», - сказал я Багаучу, отнял стволы у ружья, вышел из палатки и затрубил. Волки смолкли. Протрубив несколько раз, я собрал ружье, вложил патроны и дважды, раз за разом, выстрелил. «Громкий голос у твоего ружья,— сказал Багауч,— как из пушки. Теперь уйдут от нашего стана, можно спать спокойно».

Утром, когда обогрело солнце, в золоте и багрянце открылись леса. Как груды рассыпанного червоного золота, сияли березовые колки; в огнистые шубы оделись лиственницы; краснела калина среди посеревшей, понурой ольхово-черемуховой уремы по Казмашу и Багры. «Пойдем, я покажу тебе, где живут саркильдак»,- сказал я Багаучу. Он еще не видел степных сеноставок на воле, хотя и знал, как они выглядят; я показывал ему их тушки, когда он заходил в музейную комнату заповедника. Теперь я показал ему дорожки, по которым они ходят. В стороне от дорожек лежали кучки орешков. «Как у куяна»,-заметил Багауч. Нашли и два стожка, которые начали ставить эти зверьки. Близ одного из них грелась на солнце гадюка. Вспомнилось, как в 1940 г. Мухитдин принес к нашему стану, стоявшему у ручья Дыникай, толстую большую гадюку. «Саркильдак держала в зубах,- сказал Мухитдин.- Я ее убил. Отчего она такая толстая? Посмотреть надо». Распороли ей брюхо, а оттуда выползли маленькие живые гадючата. «Я не знал, что зилан (змея) своих детей живьем рожает», — сказал Мухитдин.

Осматривая поселения сеноставок и слепушонок, мы подняли несколько коростелей. «Тартай покидает наш край и летит на зимовку», — сказал я Багаучу. А затем, когда мы приблизились к сосново-лиственничному колку, нас встретили две сибирские кедровки. Здесь мы разошлись. Багауч возвратился на стан, а я пошел к крутореброй Казмашской горе, а откуда опустился к речке Багры. Идти по ней было гораздо легче, чем летом. Поникла крапива и другие высокие травы, опало много листьев с черемухи и ольхи, стало светлей, не оступишься в ямы, вымытые вешней водой, но наталкиваешься на камни. Рябчики не покинули уремы и собирали опавшие ягоды и почки черемухи.

Багры привлекала меня не столько рябчиками, сколько форелью. Близилось время ее нереста, и форель поднялась далеко вверх по речке. Со мной была леска, удилище я вырезал черемуховое и стал удить. Я поймал уже несколько пеструшек и подошел к омутку, который был наполовину завален корягами. Здесь меня ждала неудача. Взялась такая крупная форель, что я смог лишь поднять ее со дна; затем она метнулась под корягу и оборвала шестиволосную леску. Со мной была запасная леска и, дойдя до устья, я наловил десятка два пеструшек. «Сладкий балые (вкусная рыба),— так хвалил Багауч форель, когда мы ели уху. - Жаль, что в заповеднике ее нет».

Почти целый месяц простояла золотая осень. По утрам шуршала шуга, задевая о камни на перекатах и о ледяные забереги, а днем на ярком солнце искрился иней, опушивший ветви берез. Зима пришла сразу. Два дня не показывалось солнце, серые низкие тучи сплошь закрыли небо и касались вершин Крака. На третий день с утра посыпался мелкий сухой снег, падавший тихо и неустанно, как мука на мельнице. К вечеру поднялся ветер, снег повалил хлопьями, и всю ночь бушевал буран, сдувая снег с вершин сопок и подветренных склонов и наметая его в долы.

В начале декабря я получил последнее письмо от Мухитдина, написанное им в госпитале: «Пишу стало быть последнее письмо из Омска. Когда придет время охотиться? Война заставила меня бросить заповедник. Если б гитлеровцы не пришли на нашу землю, мне бы недолго служить в армии. Долго ли прослужить два года? Еще раз собираюсь на фронт защищать родину. Очень хочется встретиться с тобой, ездить на Шайтан-тау, в Капову пещеру, на Кыркты, Ирендык. Пожелай мне успеха на фронте. И я желаю тебе успеха. Пиши чаще».

Наступил четвертый год моей жизни и работы в заповеднике - 1943. В начале его умер директор, и мне опять пришлось выполнять директорские обязанности, на этот раз почти целый год. Надо было косить и убирать сено для конного парка и коров подсобного хозяйства, добывать наряды на хлеб, заготовлять дрова для отопления, оберегать заповедник от браконьеров и прочее. На свою непосредственную научную работу оставалось немного времени. Все же я вел наблюдения по летописи природы и собирал дополнительные наблюдения над распространением и образом жизни птиц и зверей, преимущественно тех из них, которым я издавна уделял наибольшее внимание.

Из событий этой зимы остались в памяти лютые морозы. По измерениям в метеорологической будке, они доходили до -48°. В ущельях по р. Белой морозы были еще сильнее. Помню, как тяжело было дышать, когда я ехал по этой речке ночью из Бурзяна в заповедник.

Густой иней садился на сосны, закутывая их в пухлые белые шубы. Однажды я увидел, как стая тетеревов села на сосны и стала кормиться молодыми шишками - «перволетками». Косачей заметил ястреб-тетеревятник и бросился на них. В кронах сосен вспыхнули клубки взвихреннего инея и послышалось хлопанье крыльев. Вслед за этим над деревьями поднялось несколько косачей, устремившихся вверх вертикально, «свечкой». Ястреб бросился за ними вдогонку, но, пролетев метров 300, вернулся назад и снова ринулся сверху на тех косачей, которые не взлетели и затаились на соснах. Снова облачки инея, гром взлетевших птиц, неудачная погоня ястреба за ними и возвращение. Четыре раза повторились нападения ястреба, и все они закончились неудачей.

В феврале начались бураны. Ветер расшатывал сосны. Густые шапки снега, окутывавшие кроны, падали вниз. Деревья вдруг покрывались снежной пылью, как дымом. Выла и стонала метель на еланях, переметая дороги. Маралы подходили к стогам и кормились. Стогов было больше всего в окрестностях усадьбы, и поэтому здесь сосредоточились маралы. К тому же здесь их меньше тревожили браконьеры. 18 февраля у стогов, стоявших на Власовой поляне, я насчитал 49 маралух и маралят, двух самцов 1941 г. рождения и 2 взрослых рогачей. Кроме сена был еще и другой источник пищи, привлекавший маралов к усадьбе. Близ перерубили деревья на дрова, расширяя
придорожную полосу. На вырубку ночью приходили маралы, косули и объедали ветви берез, особенно те, где было много сережек. Кроме того, маралы ломали молодые осинки, оставшиеся на вырубке, и огрызали на них кору, как это делали лоси.

Настал март. Ослепительно яркие, солнечные дни чередовались с буранами. Первый по-настоящему весенний день в этом году был 17 марта, а три для спустя на свежих затесах, сделанных на соснах, выступили первые капельки смолы. Тонкими струйками стекала с крыш вода. О том, как началась и шла весла в этом году, я писал Мухитдину, но он уже не прочел
моих писем: из Омского госпиталя Мухитдина отправили на Ленинградский фронт.

Только три письма пришли оттуда. На первом стоял почтовый штемпель «Новая деревня» и дата 16.02.43: «Выехали на фронт из Ногинска 7 февраля. Теперь идем пешком. Я пока жив, здоров. Ничего не случилось, только немного мучает раненая нога». «Я жив, здоров,— писал Мухитдин и во втором письме от 2 марта.— Третий раз приехал на фронт защищать родину. Уже полтора года, как уехал из заповедника. Очень хочется встретиться с тобой. Пиши письмо». 7 марта Мухитдин писал: «Получил от тебя письмо, которое ты писал 31 января. Так радостно читал. Да, скоро настанет время ходить на охоту на глухарей. Помню, как мы с тобой ходили на Явал. Придет время, когда-нибудь встретимся опять мы с тобой, будем ходить на охоту. Сейчас нахожусь на фронте. Эх, еще б ехать в Кувандык, Зилаир. Не дали в 41-м году ехать в отпуск в Сакмагуш Гитлер-холера и подлый Риббентроп: навязали войну против нас. Пиши, какие новости в заповеднике. Привет всем знакомым».

Это было последнее письмо. На мои запросы, направленные командиру части, ответа не было. В местном военкомате мне сказали, что в это время меняли номера частей и поэтому вряд ли будет ответ. Только после окончания войны через бюро по розыску пропавших на войне я узнал о гибели Мухитдина. 15 марта 1943 г. он был тяжело ранен под дер. Сосновкой в Ленинградской области. Пролежав два дня в госпитале, он умер. Что вспоминал он в последний час? Родной Сакмагуш или приютивший его заповедник, где он стал натуралистом? Простого и верного друга не стало у меня.

Весна в 1943 г. была дружной. По ночам туман застилал луга, а днем сияло солнце и растопляло снега. Весной все, что происходит в природе, волнует больше, чем в другие времена года. Краткие записи в дневнике напомнили мне о том, что особенно трогало в те весенние дни. 11 апреля начался ледоход на Узяне. В тот же день передали по телефону, что тронулся лед на р. Белой. Вечером 14 апреля над лабораторией тянули вальдшнепы. Дружно расцветали цветы. В один и тот же день (18 апреля) были замечены первые цветы сон-травы и легочницы (медуница). Первого мая — первая роса на траве. В этот день выгнали лошадей и коров пастись в горы. Раньше, чем обычно (3 мая), нежно-прозрачная зеленоватая дымка окутала кроны берез и лиственниц. Рано (12 мая) зацвела черемуха. В тот же день услыхал первый бой перепела на Карагас-юрте. 14 мая загремел гром и пролился первый грозовой дождь. Неделю спустя отцветали последние цветы сон-травы.

Последние шесть дней мая были знойными, как летом. В один из таких дней на безлесных склонах Крака, обращенных к югу, зацвел ковыль. Ночью, когда я возвращался с кордона Янги-Юл, по дороге светились зеленые огоньки ивановских светлячков.

Когда стали токовать глухари, меня особенно интересовало то, что произойдет на Алакбарском и Абдияновском токах. Я узнал, что Алакбарский и Абдияновский тока как бы «помолодели»: большинство глухарей, токовавших здесь, оказались двухлетними. В 1942 г. глухарей такого возраста на Алакбаре не было совсем, а на Абдияне было только два. Где же эти глухари находились 1 весной 42-го года? Я знал, что какая-то часть годовалых (11-месячных) глухарей токует в одиночку на отдельных токах. Часть годовалых глухарей вылетает и на основные групповые тока, но держится там молча или изредка «крекая». В 1942 г. двух таких глухарей наблюдали на Абдияновском току. Все-таки, где же держится основная часть годовалых глухарей в первую весну их жизни, для меня еще не было ясно. Может быть часть годовалых глухарей не принимает никакого участия в весенних токах?

Летом хозяйственные дела и охрана заповедника отнимали у меня еще больше времени, чем весной, и я лишь урывками мог вести наблюдения над жизнью птиц и зверей. Все же наблюдений над летним токованием глухарей я не мог упустить. Но на беду у меня заболели глаза. Медицинская сестра, зашедшая с сельского медицинского пункта, заподозрила трахому и направила меня в Магнитогорск. К этому времени возвратился с фронта один из наблюдателей — Г. И. Желнин. После тяжелого ранения (у него была искалечена правая рука) его демобилизовали, и он занял прежнюю должность. «Григорий Иванович, — сказал я ему.— Поедем в Магнитогорск. А то я Багауча нынче отяготил: то туда, то сюда с ним езжу. Пусть отдохнет от поездок».

В Магнитогорской больнице меня обрадовали: «Трахомы у вас нет. У вас воспаление слезных желез». Возвратясь в усадьбу, я на следующий день ушел ночевать на ток к вершине Ольхового ключа. Вспомнил, как ночевал здесь с Мухитдином в августе 41-го года. Здесь в последний раз он слыхал глухариную песню... Одна за другой падали и исчезали звезды. Незаметно пришел сон и принес короткий покой. На рассвете запел глухарь, он был один на току. На этом я закончил наблюдения на летних токах и уехал по кордонам.

Когда я приехал на Хаметовский кордон, горестной вестью встретил меня Г. И. Желнин. «Вчера был в Каге, — сказал он.— Пришла похоронная на Алексея Артамонова». «Словно нож засел в пруди, — продолжал Желнин,— как узнал о том, что его нет. Ведь мы с ним три года жили вместе на Казмашском кордоне; вместе ходили по Крака и по Уралтау».

Вспомнилось и мне первое знакомство с Артамоновым в 1937 г., когда зимой, приехав с А. И. Соколовым принимать заповедник, ночевали в палатке вместе с ним, выбирая место, где поставить кордон в Крутом Логу. А оттуда шли на лыжах на Казмашский кордон и обедали там. Маленький сынишка Артамонова сказал матери на кухне: «Ма, они всю кашу съедят». Память восстановила и то, как шестилетняя дочурка Таня, повязав голову платком по-башкирски — «как апаечка» (как башкирская девочка), танцевала башкирский танец под музыку курая... Мелькнуло в памяти, как ходили слушать глухарей на Тулдаире... Как выбирали маршрут для учета кротов... Как поймали молодых летяг...

О нем осталась лишь память. Нет его больше. Снайпер Артамонов похоронен вдали от родной земли. Остались сиротами Таня и двое сынишек...

Взяв с собой два луговых капканчика и обмотав дужки ватой и тонкой тряпкой, я пошел на косогор, откуда слышался зов сеноставки. Там я отыскал ее шлях, проложенный среди травы и чилиги, а затем —и ее норку. Возле нее она стала ставить стожок. Поставив капканчики, я стал спускаться вниз. Не успел я дойти до подножия, как услыхал крик сеноставки. Это не был обычный зов ее, а крик боли и страха. Бросившись бегом назад, я освободил ее лапку из дужек капканчика. Лапка была цела, не переломлена. «Свезу домой,— сказал я Желнину.— Буду наблюдать, как она живет». Увозя ее с кордона, я захватил и стожок, который она начала ставить. Он весил всего лишь 95 г и сеноставка съела его за четверо суток. Она жила у меня в квартире с 20 августа до 5 марта следующего года. Пищуха привыкла ко мне и ела из рук. Осенью я клал ей ветки степной вишни, разнотравное сено с суходольного луга, листья капусты, морковь и картофель. Больше месяца она не притрагивалась к моркови, а затем, попробовав ее, ела очень охотно. Картофеля она не трогала и откатывала в угол вольеры все картофелины, положенные вместе с другим кормом. Зимой основной пищей ее были сено и морковь.

Временами пищуха звонко свистела, чаще всего ночью. Издавая крик, сеноставка опиралась на задние лапки, передние же ноги были приподняты над полом на 5—6 см или чуть-чуть касались его.

В природе все шло своим чередом, а в семьях ушедших на войну все больше было горя. Вслед за похоронной об А. А. Артамонове стали приходить одно за другим извещения о гибели и о пропавших без вести. «Ранен. Жду отправления в госпиталь», - написал жене Б. И. Миролюбов. Этой короткой запиской и прервались его письма. Погиб ли он по дороге в госпиталь или госпиталь был разбомблен, но вестей о нем больше не было. Не встанет он на лыжи, не проследит волчий шлях, пути сохатых и маралов. Не напишет задуманную им работу о взаимоотношениях лося, марала и косули в заповеднике...

О двух сыновьях получил похоронное извещение старый Мухамедия. Третий сын, подросток, заболел воспалением легких и умер. Остался самый младший, Султан. Безысходным горем звучали слова Мухамедии: «Где же Аллах? Муллы твердили нам, что Аллах велик и всемогущ. Отчего же он не уничтожил Гитлера и его подручных, а дал погибнуть моим сыновьям? Нет, не Аллах правит миром, а дьявол, и он ставит правителей, которые затевают войны и губят наших детей».

Еще об одной смерти, оставившей горечь на сердце, сказали мне, когда я вернулся в усадьбу. Умер Яганьша. Он был жителем дер. Кулгуны. «Безответный он, — сказал мне о нем Мухамедия, когда я впервые познакомился с ним. — Он грамотный: по русски хорошо пишет У лесопромышленников работал: лес обмерял и записывал, кто сколько нарубил и вывез. Никого никогда не обманывал. Лес вырубили, и не стало у него работы; силы у него мало. Теперь плохо живет. Детей нет. Вдвоем с женой живут. Оба старые и больные. Хлеба теперь у всех мало. А у них и картошки сейчас нет. Ходят с женой в лес, копают саранку; кашу варят из нее. Приедается саранка. Насобирает жена сколько-нибудь масла. Он и несет менять его на картошку — то в Кагу, то в заповедник». Яганьша иногда заходил ко мне. Рассказывая, какие леса были раньше на Крака. Такие толстые были лиственницы, что их обычной пилой нельзя было спилить. Заказывали особые пилы, вдвое длинней, чем обычные. Рассказывал, что кое-где в Крака росла и ель. Не стало ее после огромного пожара, который прошел по Крака после первой мировой войны.

Когда он заходил ко мне, я угощал его чаем. «У нас теперь хлеб, как лекарство», — говорил он. Сообщая о его смерти, мне сказали: «Заходил к вам Яганьша, когда вы уехали на кордоны. Сказал: «Жалко, Сергей уехал. Я хотел видеть его. Иду в Кагу».

Рано в этом году пришла зима. В конце октября я уже ехал на санях с Казмашского кордона в Хаметово. Но снег был еще мелкий, а потому сани задевали за камни и землю. В конце ноября неожиданно нагрянула оттепель. Дождь шел весь день.

На поверхности снега, на стволах и ветвях деревьев образовалась ледяная, зеркально-блестящая ожеледь. Сережки и почки ольхи обледенели так сильно, что рябчики не могли ими питаться и переселились из ольхово-черемуховой уремы в густые сосновые леса с примесью березы. Молодые березки, находившиеся под прикрытием сосновых крон, обледенели в меньшей мере, чем ольха в уреме, и рябчикам легче было добывать себе пищу в таком лесу. Из-за ледяной корки, образовавшейся на снегу (на полянах и безлесных склонах толщина ее достигала 7-8 мм), стало трудно добывать пищу из-под снега маралам и косулям, и они уже в конце ноября стали подходить к стогам и есть сено. В конце декабря большинство маралов, находившихся в заповеднике, соединились в одно стадо, державшееся близ усадьбы заповедника. Я насчитал в нем 47 маралух и маралят-нынешников, одного взрослого рогача, одного молодого самца, родившегося в 1941 году, и четырех самцов 1942 года рождения.

Интерес к исследованию возрастных изменений черепа глухарей во мне не угасал. Теперь у меня хранились в спирте черепа и головы однодневных и старых глухарей. Стало возможным приступить к более детальному изучению возрастных изменений черепа не только глухарей, но и глухарок и тех изменений, которые происходят в жевательной мускулатуре одновременно с изменениями в костной ткани. В результате этого-исследования я написал статью «Возрастные изменения жевательной мускулатуры и черепа у глухарей» и отослал ее в редакцию «Зоологического журнала». В первом номере этого журнала за 1944 г. она уже была опубликована.

В начале весны 44-го года приехал наконец новый директор и я мог полностью заняться своим непосредственным делом. Зима 1943/44 г. окончилась раньше, чем обычно. 4 марта я ехал из Бурзяна по Белой и видел, как с утесов, окаймлявших реку, подтаявший снег сползал по каменным желобам, нагромождаясь внизу в крупные конусы.

На другой день с Башартской горы донеслось в усадьбу глухое бормотание тетерева, а на току у вершины Ольхового ключа я слышал песню глухаря и видел двух молчунов. Стоя на току, я различил крик возвращавшихся с зимовки галок. Хотя в течение этой весны похолодание возвращалось несколько раз, все же она была одной из ранних. Это сказалось на сроках прилета птиц и других периодических явлений.

В этом году в полевых работах мне стал помогать Рахмангул. Ему было 14 лет. У Рахмангула были золотые руки. Он научился делать туесы из бересты и плести лапти. Ими он снабжал не только свою семью, но и ботаника Н. М. Пушкину, и меня. Летом в сухую погоду для ходьбы в горах нет лучшей обуви, чем лапти. Рахмангул заходил в лабораторию, спрашивал, как называются по-русски хранившиеся в музее птицы и звери. Спрашивал, как живут те птицы и зверьки, которых он не знал. Весной он помогал мне ловить кротов и грызунов. Я показал ему гнездо глухарки, находившееся на токовище у вершины Ольхового ключа. Гнездо было расположено у сосны, почти впритык к ее комлю. Когда мне было некогда, я посылал его посмотреть, все ли в порядке, сидит ли она на гнезде. Рахмангул подходил к гнезду так осторожно, что глухарка ни разу не слетала с гнезда.

В прежние годы я бывал раза три в году на восточном склоне Уралтау, несколько раз ездил на Ирендык, но еще ни разу не выезжал на полевые работы на Кырктытау. Теперь мне предоставилась эта возможность. Выехали туда втроем: Багауч, Рахмангул и я. После полудня мы доехали до подножия Караташа — одной из самых высоких вершин хребта Кыркты. Мы остановились и поставили палатку на берегу родниковой речки Ниязы. Вода в ней была такой же прозрачной, как в Апшаке (Бешаке-авт.) и в Багры, и на освещенных местах было видно, как передвигались по дну личинки ручейников.

Багауч сказал нам, что в Ниязы водится форель. «Пойдем, может быть поймаем на уху», — позвал я Рахмангула. Он был страстным удильщиком. Больше всех мальчишек он налавливал в Узяне хариусов. Форели в Узяне не было, и он еще не знал, в каких местах она живет. На излучине Ниязы вода весной вымыла яму и нанесла туда коряги. «Тут должны быть багры», — сказал я Рахмангулу и спустил леску. Форель была здесь непуганой и сразу схватила наживку. «Какая красивая рыба», — сказал Рахмангул, рассматривая трепетавшую пеструшку. «Ладная будет уха»-сказал Багауч, когда мы закончили ужение и вернулись к стану, неся два черемуховых прута с нанизанными на них форелями.

Ночью холодный воздух стекал к пойме Ниязы, и к утру трава покрылась таким густым инеем, что лошадь ушла из поймы на степной склон. Холодно было ночью и в палатке, и мы переставили ее утром повыше, к опушке лесного колка. Кыркты, как и Ирендык, снизу и до самой вершины-горная лесостепь. Лес на Кара-таше занимал около трети его площади; остальные две трети были покрыты степной и скальной растительностью.

Лес негустой, как парк. Больше всего в нем было лиственниц. Старых деревьев не видно, но огромные лиственничные пни попадались в разных местах. Лиственницы начали желтеть, н я шел осторожно, ожидая что вот-вот наткнусь на глухарей. Напрасное ожидание - на Кара-таше их не было. Кое-где колки из лиственницы, сосны и березы тянулись узкими полосами по всему склону и соприкасались с уремой, окаймлявшей р. Ниязы. В лесостепи по Ирендыку и восточному склону Уралтау в таких местах я встречал рябчиков. Должны бы они быть и здесь. Предположение оправдалось. В уреме послышался свист рябчика-самца. Став у скалы, я начал манить. Рябчик подлетел. Пройдя немного дальше, я подманил еще двух. Вероятно, все три были из одного выводка.

Путь по степным и скалистым местам оказался более интересным. Степные пищухи стали ставить стожки сена, и мне хотелось узнать, какие растения эти зверьки сушат и складывают на зиму. За два дня мы с Рахмангулом нашли 6 стожков. Основную массу сена, заготовленного сеноставками на Кара-таше, составляли ветви русского ракитника и степной вишни, а также стебли и листья весеннего горицвета. Главным отличием этого «сена» от «сена» из стожков, собранных в 1938 г. в дубравной лесостепи Шайтантау, было то, что в нем не было бобовника. Эта особенность легко объяснима: на Кара-таше, как и на всем Кырктытау, бобовник не растет.

Найденные нами стожки были поставлены или на окраинах зарослей ракитника, степной вишни и чилиги, или под навесом крупных, в рост человека, камней. Возле каждого стожка были устроены норки, проложенные по заброшенным ходам слепушонок. Сеноставки расширяли эти ходы, устраивали в них 2-3 логова из сухой травы, и прорывали отнорок для уборной и 2-4 выхода на поверхность. Длина норок колебалась от 50 см до 3 метров. Логова пишухи устраивают не только в подземных норках, но и наружи, под навесами больших камней.

Одну сеноставку я поймал живой, и ее лапка, попавшая в капканчик, не была повреждена. Она жила у меня в квартире почти два года, до того дня, когда я покинул заповедник навсегда и выпустил ее на волю. Раньше, с осени 1943 г. и до весны 1944 г., у меня уже жила одна сеноставка. Пойманной на Кара-таше я давал тот же корм, что и ей; сено с суходольных лугов и морковь. Зимой сеноставка много пила. Если вместе воды я клал ей лед, она лизала и грызла его.

В октябре сухмень продолжалась. Глубокие трещины избороздили землю, как морщины старческое лицо. Обмелел Узян, пересох ключ Шартлан, до этого не иссякавший во все годы, проведенные мной в заповеднике. В конце октября лёд на плесах Узяна стал выдерживать взрослых людей, а 12 ноября, когда я уезжал из заповедника в Москву в научную командировку, лёд уже выдерживал лошадь с санями. Из заповедника мне писали, что сухая морозная погода держалась всю зиму. Морозы свыше 35 градусов были редки, как и редки были и дни с морозами менее 20 градусов. Снег шёл редко и помалу.

В Москве я не был с зимы 1940/41 г. Накопилось много вопросов, и я целыми днями был занят работой в Зоологическом музее и в библиотеках. И все же чем ближе подходила весна, тем тягостней становилось в городе и хотелось скорее уехать в заповедник.

В марте я возвратился туда и просмотрел записи об измерениях глубины снега. В первой декаде декабря в окрестностях усадьбы, в сосново-березовом лесу на высоте 500 м, средняя толщина снежного покрова была 12 см, в третьей декаде 21 см. В январе и феврале 1945 г. снегу почти не прибавилось; в первой декаде января толщина его составляла 22, а в третьей декаде - 23 см; в первой декаде февраля - 23, в третьей - 24 см. В марте снегу немного прибавилось: в первой декаде средняя толщина его была 31, а в третьей десятидневке -41 см.

На Уралтау снег лег раньше, и его было больше, чем в Крака. В первой и третьей декаде февраля толщина снежного покрова на Уралтау, в березово-сосновом лесу на высоте 650-700 м, равнялась 29 см, а в марте она увеличилась до 48 см. Вследствие малой толщины снежного покрова и устойчивой морозной погоды земля промерзла очень глубоко.

Я стал определять глубину промерзания земли. Оказалось, что в окрестностях заповедника, в сосново-березовом лесу и на поляне она промерзла на 120 см. На Уралтау почва в березово-сосновом лесу промерзла на 95, а на поляне - на 98 см. Следовало ожидать, что такое глубокое промерзание гибельно отразилось на животных, жизнь которых проходит под землей. Прямых наблюдений за ними в этот период у меня нет, и о последствиях можно судить лишь по учету кротов, производившемуся до зимы 1944/45 г. и после нее.

В окрестностях усадьбы кротов после этой зимы осталось крайне мало. На участке 400 км² весной 1945 г. было обнаружено лишь 3 свежих кротовых хода. На Уралтау учет кротовых ходов производился на 3-километровом маршруте, который я вместе с А. А. Артамоновым заложил в 1940 г. Маршрут проходил по старой лесной дороге среди березового леса с примесью сосны. На нем 17 мая 1941 г. было обнаружено 39 свежих, посещаемых ходов крота; 7 мая 1943 г. - 32 хода; 20 мая 1944 года-30 ходов; 2 июня 1945 г. - только 4 хода. Этот учет показал, что численность кротов на Уралтау резко снизилась после зимы 1944/1945 г., но полного исчезновения не было.

Еще сильнее сказалась зима 1944/45 г. на животных, проводящих всю жизнь в воде или возле нее. Вместе с Рахмангулом мы прорубили лед в заводи Узяна, где наледи не было. Заводь промерзла до дна, а толщина льда составила 126 см. Там же, где образовались наледи, вода, пробиваясь по трещинам на поверхность льда, разливалась по нему и застывала. Наледи, затопив русло реки или ручья, растекались по пойме, превращая ее в ледяные поля. На некоторых речках трудно было найти место, где можно было сделать прорубь и набрать воды. Из дер. Кулгуны, расположенной по берегам Узяна, чтобы набрать воды, ходили полкилометра; с кордона Янги-Юл за водой приходилось идти целый километр. Как только прорубь была сделана, в ней появлялись хариусы, пескари, гольяны, мелкие головли, а на дне виднелась снулая рыба.

Весной, когда спала вода, по берегам Узяна во многих местах лежала снулая рыба. Ее подбирали канюки; и погадки этих птиц состояли главным образом из рыбьих костей и чешуи. Большинство рыб погибло; они пережили эту зиму в немногих местах. В верхнем участке течения р. Узян (от кордона Казмаш до усадьбы заповедника), например, в 1939—1944 гг. были обычны ельцы, пескари, гольяны, налимы, нередки хариусы и гольцы, а кое-где встречались щуки, голавли и окуни. Весной же 1945 г. ельцов не отмечено совсем; хариусы, налимы, пескари и щуки стали очень редкими и встречались в немногих местах; лучше всех других рыб пережили зиму 1944/45 г. гольяны.

Эта зима принудила приспосабливаться или погибать не только тех животных, которые всю свою жизнь проводят в воде, но и тех, которые живут вне ее, но тесно связаны с водными источниками через пищу, находимую в воде. Основная зимняя пища норок, обитавших в заповеднике, — рыба и раки. В конце марта я прошел по Узяну от усадьбы заповедника до его границы с землями дер. Кулгуна. На наледях после пороши следов норок не было видно. Следы норок были замечены лишь там, где Узян не промерзал до дна и не было наледи. В таких местах норки наследили у самого берега, залезали под корни деревьев, где искали полевок или землероек. В эту зиму были найдены остатки нескольких норок, ставших добычей хищников.

Еще заметней эта зима сказалась на оляпке. Она приспособлена к существованию на быстрых горных речках и ручьях, где зимой есть незамерзающие места. Там эти птицы добывают личинок ручейников; это их основная зимняя пища. До зимы 1944/45 г. оляпки жили в заповеднике круглый год. В эту же зиму речки и ручьи покрылись наледями, и существование оляпок в заповеднике стало невозможным: они должны были или мигрировать и найти места, подходящие для жизни, или погибнуть. Близ заповедника таких рек и ключей, на которых зимой 1944/45 г. оставались непокрытые льдом места, было очень мало: на порожистых перекатах по Белой и на речках, питающихся главным образом родниками. В конце ноября и в начале декабря в заповеднике было насчитано 19 оляпок: 8 на Сараге и Большой Башарте (притоке Узяна) и 11 на Каге и ее притоках. В марте 1945 г. в заповеднике не было ни одной оляпки.

За малоснежной зимой пришла запоздалая и холодная весна. В марте были только два дня, когда капало с крыш. По утрам еще нередки были морозы до 30°. В апреле теплые дни перемежались с холодными, когда дул северный ветер, шел снег и бушевали бураны. Маралы все еще держались близ остожьев и стогов. Многие из них находились в одном стаде. На Власовой поляне в середине апреля я наблюдал стадо, в котором было 37 голов. Два молодых марала еще не сбросили рогов, но два вполне взрослых оленя были уже без рогов. Они отличались от молодых рогачей более светлой окраской тела.

В конце апреля подул ветер с юга; в воздухе повисла дымка. Ребята играли в лапту, сняв куртки, в одних рубашках. Два дня и две ночи лил мелкий теплый дождь. Ночную тишину нарушал шум вешней воды и пролетавших нырков и уток. На Узяне вода пошла поверх наледей, не в силах оторвать их от дна и сдвинуть с ложа. Там, где наледь заканчивалась, вода скатывалась с нее, как с мельничного лотка, бурля и засасывая воздух.

Тепло длилось недолго. В последний день апреля ветер изменился и подул с севера. Запорхали снежники. Днем сыпалась крупа. Первого мая почти весь день шел мокрый снег. За ночь легла пороша. Снова побелели горы. Но к дню Победы весна одолела и прогнала зазимок. В этот день в заповеднике слез и горестных воспоминаний было больше, чем радости. Из тридцати трех человек, мобилизованных на войну, в живых осталось лишь пятнадцать.